— Будь здоров, — проворчал Сенька, выбираясь из брички. Попытался ступить на раненую ногу и вскрикнул. Задел-таки ментяра. Плохо дело…

Мысленно Сенька был уже там, в тепле и безопасности, поэтому он ужасно удивился, когда извозчик схватил его за плечо, не давая выйти. Не иначе как жить надоело. Все-таки наглые люди встретились ему этой ночью: один орет «Стой!» без волыны, второй так просто за плечи хватает… Морщась отболи, он проверенным жестом поднес пистолет к носу извозчика… и вдруг с удивлением обнаружил, что балагула ловко, не пойми как вытащил у него из ладони ТТ и положил себе в карман. Шалому стало обидно.

— Ну, куда погнал? — густым голосом произнес извозчик, глядя на Сеньку без всякой симпатии. — Голдяком грозился — отвечай!

«Тертый калач, — скривившись, понял Сенька. — Так просто не отделаешься». Тут еще нога разболелась.

— Лопатник-то дома! — попытался он объясниться. — Я это… портки еле успел! Ты ж сам видел — на подрыве шел…

Извозчик начал разбирать вожжи:

— Дома, говоришь? Поехали домой…

— Э-э, — забеспокоился Шалый, — возила, жалость поимей! Там мусора шуруют!

— То у них бесплатно и катайся, — сварливо отозвался спаситель, чмокая губами. — Н-но, пошла, родная…

Лошадь, вздохнув, переступила на месте. Пролетка, жалобно скрипнув, дернулась.

— Стой!.. — Сенька наконец понял, что надо действовать. — Ладно, конячник, пошли! Сейчас заплатят…

— Дурку не гони, — солидно возразил извозчик, но все же добавил: — Тпруу…

— Да бейцы под трамвай, что заплатят! — воодушевился Сенька. — Да и с кушем еще!

Извозчик немного помедлил, вздохнул:

— Смотри себе: соврал — трамвай за счастье станет… Пошли.

— Ты волыну-то отдай, — напомнил Шалый, осторожно выбираясь из пролетки и стараясь не ступать на раненую ногу.

Но извозчик только сумрачно хмыкнул в ответ:

— Пообожду. Шагай…

Прихрамывая, Сенька пересек колодец двора, остро провонявший кошками, зеленью, жареной рыбой и другими до сердечной тоски знакомыми ароматами.

Нашарил во тьме почти слившуюся с каменной стеной дверь и, перекосив лицо в непонятной гримасе, постучал условным стуком. Обернулся к извозчику. Тот неспешно вытянул из кармана Сенькин «тэтэшник», поставил на боевой взвод.

— Чего ты вздернулся? — Шалый облизнул пересохшие губы. — Тут только женщины. Маруха здесь у меня…

За дверью послышались неторопливые шаги. Щелкнул замок. На пороге, в пятне тусклого света керосиновой лампы, стояла полная немолодая еврейка с темными усиками на верхней губе.

— О! — без всякого удивления произнесла она, глядя поверх Сенькиного плеча на извозчика. — Давид Маркович?

Шалый дернулся, но сделать ничего не успел. От мастерски нанесенного удара в живот он покорно сложился вдвое, а потом и вовсе улегся на грязный пол у ног хозяйки, жадно ловя ртом воздух.

— А-а… — понимающе протянула хозяйка, давая дорогу непрошеным гостям.

А извозчик, он же начальник отдела по борьбе с бандитизмом Одесского уголовного розыска Давид Маркович Гоцман, переступил порог дома, волоча за собой по полу, словно тряпку, скрючившегося Сеньку…

Несмотря на глубокую ночь, коммунальная квартира, по бескрайнему коридору которой уверенно передвигался Гоцман, не спала. Двери многочисленных комнат были гостеприимно распахнуты, будто для того, чтобы всякий мог убедиться: живут здесь люди небогатые и отягощенные множеством забот. Заглянув в одну из комнат, Гоцман обнаружил лежащую на топчане больную старуху, хриплое дыхание которой было слышно ему еще из коридора. Из другой комнаты вяло ползли сдавленные, прерывистые звуки скрипки. Гоцман, не переставая сжимать в руке пистолет, быстро заглянул и туда.

— Уже? — с выражением полной покорности на лице произнес мальчик лет шести, опуская скрипку-половинку.

Кухня встретила Гоцмана натужным гудением керосинок, громом кастрюль и запахом чего-то неуловимо съестного. А также радостным восклицанием немолодой женщины, стремительно появившейся из облака кухонного чада:

— Дава!..

— Здравствуйте, тетя Ада, — вежливо ответил Гоцман, окидывая взглядом кухню.

— Шо Гута Израилевна?.. — По-видимому, этот вопрос мучил женщину давно: столько любопытства светилось в ее глазах.

— Умерла, — так же сдержанно сказал Гоцман. — Еще до войны.

— Ай-ай-ай, — огорчилась хозяйка, вытирая руки полотенцем. — Еще до войны, подумать только!.. А я хотела до нее зайти.

— Таки уже не спешите, — посоветовал Гоцман. Пожилая женщина собиралась сказать что-то еще, но тут из туалета появился немолодой мужчина в тельняшке и поношенных кавалерийских шароварах и умело оттеснил ее вглубь кухни.

Оставалась одна-единственная дверь — самая неприметная на фоне всех прочих. Пожалуй, человек, не обитающий в этой квартире, не сразу обратил бы внимание на эту дверцу, ведущую наверняка в какой-нибудь захламленный чулан или, на худой конец, в холодную комнату, где хозяйки держат скоропортящиеся припасы.

Остановившись перед убогой дверцей, Гоцман нахмурился. Его решительное некрасивое лицо приобрело задумчивое выражение. Он слегка пожевал губами, оглянулся на провожавших его любопытными взглядами обитателей квартиры. Их головы высовывались из всех комнат, они маячили на пороге кухни и туалета.

Вздохнув еще раз, он пинком распахнул дверь, швырнул бесчувственного Сеньку на пол перед собой и выстрелил в потолок.

— Всем сидеть! Я — Гоцман!..

От этого крика и грохота выстрела у присутствующих заложило уши. Кусок штукатурки, отбитый пулей с потолка, грохнулся в центр большого стола, точнее, в миску с наваристым борщом. Горячие брызги полетели в разные стороны. Опрокинулась рюмка с водкой. Валко закачался огромный арбуз. Бахрома низкого красного абажура болталась над головами, словно живая.

Пятеро сидевших за столом не предприняли попытки сопротивления. Только самый молодой и суетливый, парнишка лет двадцати с неприметным серым лицом, схватился за «вальтер». Но его сосед, седой человек в белой майке, накрыл его руку своей большой ладонью.

Пороховой туманец понемногу рассеялся. Борщ продолжал дымиться. Сенька безжизненно валялся на полу. В недрах квартиры кто-то всхлипнул, должно быть, мальчик-скрипач, но тут же умолк, видно, на него шикнули.

— Давид Маркович? — почтительно осведомился седой, глядя на вошедшего снизу вверх.

— «Давид Маркович, Давид Маркович»! — передразнил Гоцман, для убедительности извлекая из кобуры свой собственный ТТ. — Стволы на стол.

Седой, не отрывая глаз от оружия Гоцмана, аккуратно принял «вальтер» из дрожащей руки молодого бандита и по цепочке передал угрюмому громиле, сидевшему во главе стола. Громила бережно взял пистолет двумя пальцами и медленно положил на пол. Остальные под пристальным взглядом Гоцмана повторили ту же операцию. На крашеном деревянном полу выросла горка оружия.

«Все, — устало подумал Гоцман. — Можно будет поспать… Хотя нет… Какой тут сон! Сейчас хлопцы придут». Тупо, неприятно колотилось сердце. Начало колотиться, еще когда он во дворе с этим парнем возился… Он взглянул на лежавшего на полу Сеньку. Из раненой ноги натекла порядочная кровавая лужа. «Надо бы перевязать», — подумал Гоцман равнодушно.

— Давид Маркович, мы таки выпьем? — вежливо спросил седой, аккуратно вытирая с чисто выбритой щеки брызги борща.

Гоцман кивнул. Он чувствовал, что очень устал этой ночью. И сердце продолжало биться чаще, чем следовало. Бандиты встали, молча опорожнили рюмки. Не глядя на них, Гоцман подошел к окну и ударом ладони распахнул ветхую раму. Еще один выстрел расколол тишину одесской ночи.

Примерно через полчаса в той же комнате капитан Леха Якименко, пыхтя от усердия, распарывал финским ножом штаны на самом молодом задержанном, парнишке с серым лицом. Придерживая брюки кистями связанных рук, тот неловко уселся спиной к стене, в ряд с другими бандитами, и растерянно спросил непонятно у кого:

— И как же мы теперь пойдем?..

— Небыстро, — объяснил Якименко.